Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

Катя смотрела на мужа такими умоляющими глазами, полными ожидания и надежды, что его хватит на то, чтобы отважиться на план Абгарыча, что он почувствовал себя загнанным в угол и никакие возражения ему на ум не приходили. Напротив, вдруг вспомнилось из лекций, прослушанных в Гарварде, что именно так создавались во времена Великого кризиса великие состояния, деньги, от которых голова шла кругом. Похоже, Абгарыч прав, грех было бы не рискнуть, не сыграть ва-банк, не испытать судьбу…

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского?.. — и этим как бы выразил свое согласие.

В итоге решено было ему и Кате вернуться в банк, а самого Тер-Тевосяна отрядить на биржу с самыми широкими полномочиями. Только Катя потребовала, чтобы ей дали время принять душ и переодеться во что-то, что будет в глазах вкладчиков убедительнее и солиднее, чем джинсы и кроссовки.

А Иннокентий Павлович подумал, что сейчас не время посвящать Катю, а тем более Левона Абгаровича в то, что довелось ему увидеть, услышать и испытать позапрошлой ночью в графском особняке — если только все это не привиделось ему в кошмарном сне на бульваре! — и во что они наверняка, находясь, в отличие от него самого, в здравом уме, не поверят. Как-нибудь в другой раз, а то и вовсе ничего им не говорить…

Как ни странно, все произошло именно так, как предрекал Абгарыч, — за четыре дня вернули деньги всем мелким вкладчикам, тротуар перед входом в банк опустел, повесили объявление: «Операции временно прекращены», служащих отпустили в отпуск на неопределенное время. Цены на акции и недвижимость на бирже полетели кубарем вниз, перемахнув с ходу даже за первоначальный грошовый номинал, и Абгарыч с офшорным братцем скупали их на скороспелых аукционах пачками.

Созвали заседание правления и совета директоров и поставили их перед свершившимся фактом — да и куда им было деться, дело уже было сделано, завертелось колесом, теперь его уже ничем было не остановить!

Клиенты же и акционеры покрупнее, наверняка и сами проворачивая подобную же рискованную операцию, сохраняли пока выжидательное, лояльное спокойствие. Что же до правительства, то оно не нашло ничего лучшего, как подать в отставку, но к частой смене кабинета все успели настолько привыкнуть, что никого это нисколько не встревожило, разве что разожгло нетерпеливое любопытство: кто следующий на заклание?..

А на встрече с самим президентом, в узком кругу, крупнейшие игроки на «свободном рынке», которых бойкая на прозвища пресса припечатала новым словцом «олигархи», держали себя спокойно и с достоинством и уверили главу государства, что все, по слову Кати, будет «о'кей». И не ошиблись: рубль в одночасье упал чуть ли не впятеро против доллара, что, на удивление непосвященного в финансовые пертурбации простого народа, пошло только на пользу импорту и экспорту, а также росту внутреннего продукта, чего, правда, этот самый простой народ на себе никак не ощутил, напротив, был вынужден еще туже затянуть пояса, хотя, казалось бы, и дырок уже негде было просверливать.

И вскоре жизнь нарастившего в результате дефолта обильный жирок банковского сообщества, считающего себя мало не «теином в чаю» в растерзанном на составные части, растерянном и беспомощном обществе, пошла своим обычным чередом: презентации, юбилеи по поводу не одних только круглых дат, отмечавшиеся с невиданным доселе роскошеством; как грибы после дождя росли на Рублевском шоссе и в прочих привилегированных пригородах столицы особняки-замки с похожими на минареты башенками, с бассейнами, теннисными кортами и финскими банями, торопливо менялись дорогие иномарки на еще более дорогие. Ну и, как водится, день за днем всевозможные светские тусовки, похожие одна на другую как две капли воды…

А вскоре, со сменой президента, вместо сыгравшего свою историческую роль лаун-тенниса в моду вошли горные лыжи..

И казалось, что и вправду все «о'кей».

Но после той ночи, когда Катя и Левон Абгарович с вынужденного, постфактум, согласия Иннокентия Павловича совершили свой рискованный, впрочем, оправдавшийся маневр, отношения между ними, да и сами они, незаметно, но и необратимо стали меняться.

Затаенная обида на Катю и Левона Абгаровича за их самоуправство в глубинах памяти Иннокентия Павловича не улеглась, напротив, стала острее, больно жалила его, единовластного хозяина «Русского наследия», чувство собственного достоинства. Сам себе в том не признаваясь, он стал подозрителен, ему казалось, что они не во все подробности его посвятили, что-то от него утаили. Он потребовал у Левона Абгаровича все документы, связанные с этой сомнительной операцией, не раз и не два тщательнейше проверил каждую страницу расчетов, выкладок, цифр — все, однако, сходилось, все было, несомненно, дельно продумано, ничего незаконного или предосудительного он так и не нашел. Опять то же набившее оскомину и потому вызывавшее еще большее раздражение Катино «о'кей»!..

Мало того — ему чудилось, что после той ночи отношения между Катей и Левоном Абгаровичем стали теснее, ближе, дружественнее, он теперь и на людях называл ее не по имени-отчеству, как прежде, а просто Катей или и вовсе по-домашнему, что позволял себе один Иннокентий Павлович, — Кэт. Ему казалось, что они за его спиной молчаливо переглядываются или шушукаются о чем-то своем, к чему он сам не имеет никакого отношения.

А поскольку Тер-Тевосян был не намного его старше и за ним, как за каждым кавказцем, среди женского персонала банка ходила слава сердцееда и неотразимого мужчины — а он и был моложавее своих неполных сорока и красив именно кавказской, самоуверенной броскостью, — Иннокентию Павловичу подчас приходило на ум и нечто более гадкое, но он гнал от себя эти глупые, ни на чем, собственно, не основанные, унизительные для него мысли. Да и Катя, убеждал он себя, не из тех, кто может польститься на Абгарычеву пошловатую привлекательность. К тому же ее отношение к мужу нисколько не изменилось, она была, как всегда, нежна и ласкова с ним и в постели такая же раскрепощенная, как с первого дня их медового месяца.

Но подозрительные эти мысли все не шли из головы, подливали ложку дегтя в прежний мед их семейного счастья, отдаляли друг от друга, и теперь Иннокентий Павлович стал чувствовать к ней едва сдерживаемое раздражение, от которого до вражды и разрыва — короткий шажок.

Теперь-то он уже никак не мог бы решиться посвятить Катю в свою тайну, которая не шла из головы, засела в ней ежом, и которой он не мог и не сможет уже ни с кем поделиться. Это делало его с Катей отношения еще напряженнее, и чувство розни росло в нем день ото дня.

При этом он нисколько не замечал, не придавал значения переменам, происходящим в нем самом. После краха всей финансовой системы страны, когда тесное, плечом к плечу, содружество банкиров, предпринимателей и промышленников — одним словом, «олигархов», как их теперь называли, хотя сами они решительно чурались этого непопулярного в народе прозвища, — стало необходимее, чем когда-либо прежде, совместные их деловые, а то и просто дружеские встречи стали гораздо более частыми. И Иннокентию Павловичу, хотя он и не замечал за собою этого, как бы втайне от самого себя, день ото дня все больше хотелось стать похожим на них, на эту, как он сам ее недавно называл, «волчью стаю» — взглядами, привычками, манерой поведения. С волками жить — по-волчьи выть, убеждал он себя. Ему теперь уже не хотелось, как прежде, походить на себя прежнего — англизированного, американизированного молодого, но уже солидного финансиста с гарвардской выучкой, в безупречных, но и, как полагается истинному джентльмену, отстающих от моды по крайней мере на год строгих костюмах.

Он и становился все больше подобен им, одним из них, и уже на доступных лишь узкому кругу посвященных приемах, или, как их стали называть на американский лад, parties, он не пригубливал из бокала, а выпивал его до дна, привычному прежде виски стал предпочитать общенародную водку, а однажды публично напился до того, что без помощи Кати не мог добраться до машины, что вызвало у его коллег не удивление, а скорее, одобрение: наш человек! С этого потрясшего его самого случая он потерял то, что всегда ценил в себе превыше всего: уважение к себе, такому, каким он хотел видеть себя сам, а главное — чтобы таким он оставался в глазах всех. И опять же вопреки логике и очевидности, он обвинял в этом не столько себя, сколько ту же Катю, потому что именно она настаивала — из деловых, по ее словам, соображений, — чтобы он не манкировал всеми этими parties.

Мучимый раздражением против Кати и не в силах преодолеть его или хотя бы решиться на откровенное, прямое объяснение с женой, он стал к ней нетерпим, придирался к каждому ее слову или поступку, и щель в их отношениях грозила превратиться в пропасть. Хотя при этом, казалось ему, он продолжал ее любить по-прежнему и ревновал не только к Левону Абгаровичу, но и к любому мужчине, которому она просто улыбнется. Но более всего он ревновал — и в такие минуты даже испытывал что-то похожее на зависть — к тому, что служащие «Русского наследия», где она все-таки время от времени появлялась, были ей всегда рады и любили ее, как ему казалось, больше, чем его, а стало быть, она, а не он была в их глазах главным человеком в его банке. Он знал, что это не так, что он все преувеличивает, а то и просто с каким-то болезненным самоедством понукает себя верить собственным небылицам, но ничего не мог с собой поделать.